День Победы. Сколько радостных и грустных мыслей возникают у каждого человека при этом словосочетании! Очень жестоко прошлась война по многим семьям. И как глубоко запала она в детские сердца! Об этом так пронзительно повествует живший в военный период в ст. Новопокровской сын писателя Аркадия Алексеевича Первенцева Володя в рассказе «Солдатская ложка».
Узнаваемые улицы, станичники волнуют воображение. Читаешь и думаешь, что это же было у нас! Передавая мне этот рассказ, дочь Владимира Аркадьевича сказала: «Опубликуйте его. Пусть молодые люди извлекут урок, чтобы не допустить подобного».
О. Штратникова.
Последние воинские обозы тянулись через станицу. Поотстав, так что кони следующего обоза почти упирались им в спины, нестройными колоннами шли усталые, опудренные серой пылью кубанских дорог, бойцы, или, по-теперешнему, солдаты. Еще на окраине, перейдя деревянный мост через заросшую камышом мелководную реку, они вырывались из строя и, прижимая котелки к бедрам, чтоб не бренчали, стукаясь о приклады винтовок и о висящие на поясах саперные лопаты, подбегали к хатам. Хозяйки потчевали топленым молоком из глиняных крынок, до изморози охлажденных в самодельных колодцах, и тут же узнавали последние новости.
– Немец-то где, родные? – спрашивали они бойцов, поднося по очереди запотевшие снаружи стаканы. Бойцы нехотя отвечали:
– Жмет проклятый. Ростов второй раз взял.
Крынки быстро пустели. Только у самых краев оставались прилипшие пленки от печеного молока. Бойцы угрюмо благодарили добрых хозяек, догоняли подводы и шли дальше в облаке пыли. После дождей черноземная грязь липкая, как глина, долго не держалась. Ее месили сапоги, сточенные ободья колес подвод, телег, линеек, разминая резиновые покрышки «полуторок» и «трехтонок», присушивало жаркое южное солнце, и вскоре грязь становилась пылью. Так было и теперь.
...Сережа, бойкий и сметливый десятилетний пацан, считал себя мобилизованным помогать отступающим. Все дни с утра до вечера он дежурил у кювета дороги, как раз напротив своего дома, с ведром воды и алюминиевой кружкой. Бойцы шутили:
– Хлопец, что ж ты, все молоком встречают, а ты водой.
Сережа оправдывался:
– Приезжие мы. Коровы нет у нас.
Но и его ведро быстро пустело, и Сережа снова бежал к цементному колодцу с дождевой водой, вырытому во дворе дома под развесистой кроной старого абрикоса.
– Опять на свой пост? – ласково спрашивала бабушка и провожала внука добрым, ласковым взглядом. Они приехали в станицу к родной бабушкиной сестре из Москвы за месяц до начала войны. Каждое лето проводили здесь Сережины школьные каникулы. Но в прошлое лето они так и не вернулись в столицу. Пришло письмо от Николая, Сережиного отца. Он писал из действующей армии. Советовал в Москву не возвращаться, потому что мама эвакуировалась со своим заводом на Урал и никого дома не стало.
Сережа горько переживал вынужденную разлуку с родителями. По вечерам, засыпая, он просил бабушку отыскать на карте, большой карте, висевшей у кровати и заменявшей настенный ковер, где Москва. Бабушка показывала какую-то точку, и Сережа удовлетворенно вздыхал. Он представлял тогда тихую московскую улицу с пахучими липами по тротуару. Окна их квартиры выходили на эту улицу. Во сне он видел, как отец собирался на войну, весь перепоясанный ремнями и в зеленой гимнастерке, как те дяди, что подбегали к нему жадно хлебнуть холодной водицы. Мать испекла пирог. Они втроем и бабушка сели за круглый стол. Прощальный обед. И у каждой тарелки нож, вилка и ложка – новые, блестящие, столовый прибор, купленный отцом накануне их отъезда и торжественно врученный маме в синей, сафьяновой коробке, где ложки почему-то лежали боком.
Сережа завидовал станичным ребятам, что те по-настоящему, а не во сне, провожали отцов на фронт. Здание военкомата было рядом, через ограду. В тенистом дворе – столы. За ними сидели военные и что-то записывали. У каждого стола очередь. Много женщин в белых платках, детей. Женщины плакали, вытирая глаза кончиками повязанных на голове платков. А мальчишки прохаживались между столами, гордо задрав головы.
И Сережа, всякий раз, стоя у обочины дороги, ждал, что из проходящей мимо людской лавины перепрыгнет к нему через кювет человек в зеленом с ремнями и скажет:
– Здоров, Серега.
И он бросится к нему и прильнет к гимнастерке. ...Папа... Иногда, глядя уже в спину прошедшим мимо бойцам, он будто бы узнавал отцовскую фигуру. Тогда он бросал и ведро, и кружку, забегал вперед, глядел в лица и, поняв, что ошибся, возвращался расстроенный на свой пост.
В тот вечер в станицу въехали три пушки на конях и с ними в пешем порядке взвод бойцов. Все реже подбегали к Сережиному ведру бойцы, видно, некому уже было отступать. На ночь бойцы расположились на отдых в небольшом парке у двухэтажного здания райисполкома. Коней распрягли, дали им корм. У пушек поставили часового, загорелись костры. Над ними повисли закоптелые в дальних походах котелки. Вскоре из-под крышек повалил пар и вкусно запахло пшенной кашей.
Сережа бродил между костров, нагибался, чтобы лучше разглядеть склоненные над котелками лица. Многие, привалившись у кустов желтой акации, спали.
Рядом со спящими стояли их сапоги с накинутыми на голенища для просушки портянками. Дальше, за пушками, у другого костра, бойцы только начинали есть. Они мыли котелки, доставали из вещмешков или карманчиков гимнастерок ложки. Ложки были самых разнообразных фасонов. Деревянные со съеденной лаковой краской и обглоданными краями, оловянные с выкрученными винтом ручками или вообще, без ручек. Но по тому, как бережно, почти священнодействуя, бойцы отмывали перед едой, вытирали насухо эти простые, бедные столовые приборы, которые они пронесли с собой не одну тысячу верст, чувствовалось, что для них эти ложки – самое ценное сокровище. Котелок и ложка кормили бойца.
К костру присел еще один боец и стряхнул с груди и плеч пыль, снял пилотку и из-за плотно прилегающего к ноге голенища вытащил ложку, завернутую в платок. Когда боец развернул платок и Сережа увидел ложку, сердце у него сорвалось и стало биться часто-часто. Он узнал ложку. Это была та самая, из нержавеющей стали с узким носиком и чуть расширяющейся в конце ручкой, из тех, купленных отцом, из тех, что снились по ночам Ceреже.
В первый момент Сережа хотел броситься и отобрать у бойца свою ложку. Но тут же мелькнула мысль: а, может, это не та ложка. Да, наверняка, не та. Мало ли таких – на всех делали. Но как успокоиться. Ложка-то ведь точь-в-точь похожа. Сережу так и подмывало спросить бойца, может, и он – москвич, может, знает папу и маму, а может, это они ему подарили ложку. Сережа решался спросить и снова отдумывал. Он так уставился на ложку, что боец заметил его и, подумав, что парень голоден, позвал:
– Ну, иди сюда. – Сережа не двигался. – Чего боишься, иди.
Все сидящие у костра обратили на него внимание и потеснились, чтобы дать ему место. Боец протянул ложку.
– Садись, ешь. Всем хватит. – Сережа стоял, как вкопанный.
– Нет, я сыт... – тихо пролепетал он и, набравшись смелости, спросил бойца:
– Дядь, а вы из Москвы?
– А ты как узнал? – испытующе улыбнулся боец.
– Ложка у вас, как наша, – почти шепотом произнес Сережа и исподлобья поглядел на бойца.
– Так вот, брат, в чем дело. Москвич, значит, и ложка твоя? – бойцы рассмеялись. – А с кем здесь живешь?
Сережа все рассказал. Как они с бабушкой сюда приехали, где живут. И что он не беженец, а так вот получилось, что беженец. И вдруг остановился:
– Дядь, а вы не знаете моего папу Семенова Николая Петровича. А? Может, встречали? А?
Боец привлек Сережу к себе:
– Нет, хлопец, не знаю такого. Я не москвич, да и то... Москва большая. А ложка моя из дома. Как уходил – жена положила в дорогу. Так с тех пор и берегу… – погрустнело лицо, загорелое до воротничка гимнастерки, притихли у костра бойцы. – У меня дома сын остался, такой вот, как ты. Сейчас немец там.
Живы ли?
Сережа так и не отведал из котелка. Боец сполоснул ложку водой из чайника, протер до блесна носовым платком, потом обернул им ложку и засунул за голенище сапога...
– Сере-е-жа, Сере-е-жа, – услышал он бабушкин голос. И, не простившись, побежал домой.
А рано утром Сережа снова стоял на своем посту с ведром воды и алюминиевой кружкой. На дорогу выезжали подводы, лошади тащили пушки, бойцы строились в колонны. Рядом стояла бабушка. Она была в черной длинной юбке, белой шелковой кофточке. Бабушка не повязывала на голове платок, как это делали станичные женщины. И теперь ветер играл ее седыми прядками. Она крепко сжала губы и не отворачивалась, когда ветер надувал в их сторону густую пыль.
И уже пыль стала оседать и больше не подниматься – проходил последний ряд бойцов, как к ним подбежал, тяжело дыша, знакомый Сереже боец. Но он, и это обидело сперва Сережу, обратился не к нему, а к бабушке.
– Верь, мать, – сказал он. – Скоро вернемся. Попомни мои слова.
– Да что говоришь, – ответила ему бабушка, – и так знаем. Немцу все равно не устоять. Никому не устоять. – И она прижала к себе Сережу, будто боясь, что он может уйти туда, с ними.
– А тебе... – это уже к Сереже обращался боец, – не знаю как и звать...
Бабушка подсказала:
– Сережа, Сергей Николаевич.
– А тебе, сынок, – как будто и не слышал бабушкины слова, – вот бери от меня. Бери. – И он протянул Сереже ту самую московскую ложку, завернутую в носовой платок. Потом повернулся и, поддерживая котелок и скатку, побежал догонять своих.
– Вернутся они, Сережа, обязательно вернутся, – сказала бабушка. Осторожно взяла за железную дужку наполовину опорожненное ведро, из которого пили солдаты, и бережно понесла его домой.
