27 января страна отметит 80-летие полного освобождения Ленинграда от фашистской блокады в годы Великой Оте-чественной войны. Уже практически не осталось живых свидетелей тех событий. Но память о прошлом хранят десятки подшивок районной газеты.
Перелистывая страницы «Ленинца», можно прочитать воспоминания людей, которые из первых уст рассказывали о произошедшем. Эту статью написала в январе 1980 года Т. Смирнова, учитель средней школы № 13. Трогает до слез.
«Я бываю в этом доме часто. Ношу заказные письма и телеграммы Инне Юрьевне. По профессии она педагог, но вот уже 13 лет как не работает в школе. В ее маленькой квартире всегда уютно и чисто. В комнате ничего лишнего. На этажерке – единственная фотокарточка: молодая женщина в платье с кружевным воротником приветливо смотрит большими глазами. Задумчивый взгляд.
Бывая у Инны Юрьевны, я всегда любуюсь этой фотографией.
– Любуешься моей Тонечкой? – услышала я голос хозяйки и обернулась. Инна Юрьевна посмотрела с улыбкой, потом, как всегда, предложила: «Садись чай пить».
– Тоня ваша дочь? – спросила я.
– Нет, моя воспитанница. Тринадцать лет как не работаю в школе, а телеграммы все идут и идут. Весточки от Тони мне очень дороги…
Я узнала ее в 1942 году в блокадном Ленинграде. Тогда городской отдел народного образования поручил мне вывезти воспитанников одного дошкольного детского дома.
На ребятишек невозможно было смотреть. Скилетики да и только. Постоянно голодные, они торопили время от завтрака к обеду, стараясь скорее проглотить те крохи еды, которые для них с таким трудом добывались.
За столом часто спорили. Предметом конфликтов становились тоненькие горбушки хлеба, которых при разделе доставалось всего по две на стол.
И вот привели к нам Тоню. За тем столом, куда ее посадили, в обед вдруг стало тихо. Не возникал шум из-за горбушки и на следующий день. Как-то я спросила ребят: «Ну как, поделили горбушку?» И в ответ услышала: «А Тоня правило завела, сказала, что все по очереди горбушку есть будут».
Я посмотрела на девочку. Худенькая, наголо остриженная, она смотрела прямо перед собой неподвижным взглядом широко раскрытых глаз. Недетскую отрешенность и постоянную глубокую печаль в глазах девочки мы, воспитатели, видели и тогда, когда она жила уже в глубоком тылу, в городке, где не гудели самолеты, не раздавались выстрелы.
Необычная «без войны» обстановка благотворно подействовали на детей. Они с любопытством смотрели по сторонам. А через несколько месяцев, когда питание вернуло ребятам силы, в детском доме можно было услышать смех и шутки, возню, игры. Лишь Тоня по-прежнему молчала. Забившись в уголок комнаты, она или о чем-то думала, или внимательно рассматривала картинки в книгах.
Кончалось лето. Мы готовили первую группу ребят в школу. Заниматься должна была и Тоня. Одели ее в голубую сатиновую матроску – подарок одной горожанки. Девочка буквально утонула в ней, что еще острее подчеркивало худобу ее тельца.
Но ничему девочка не радовалась, ко всему была безразлична. Правда, в школу она пошла охотно. Читать научилась быстро, но писать и решать не могла. Сделав несколько неуверенных движений, она застывала в позе сосредоточенного внимания, словно что-то вспоминала.
– Я это и до войны знала, со мной сестра занималась, но сейчас все забыла и не могу вспомнить, – тихо призналась она однажды.
Как-то я решила заночевать в спальне. Обычно я пересказывала детям сказки Пушкина, потом они слушали сообщение Совинформбюро и только тогда засыпали. В эту ночь я долго не могла уснуть. Тревога за Тоню не покидала моего сердца. Она уже давно спала, а я все думала, что же мне сделать, чтобы оживить маленькую душу?
Вдруг тишину палаты прорезал отчаянный крик: «Ма-ма! Мамочка!»
Я быстро подошла к кровати, где спала Тоня. На мой вопрос: «Что случилось?» девочка ответила горячим шепотом: «Я как только усну, начинаю всюду искать ее, только найду, крикну: «Мама!», а она куда-то девается. Я хочу на нее хоть во сне посмотреть...»
Ребенок горько всхлипывал.
На следующий день я уже хорошо знала причину Тониной замкнутости. Под Ленинградом фашисты на глазах у девочки повесили ее отца и расстреляли мать.
С той ночи я решила как можно чаще бывать с Тоней. Девочка привязалась ко мне. Я тогда была студенткой-заочницей и по вечерам готовилась к экзаменам. Пока я работала, Тоня тем временем читала сказки.
Я почувствовала, что девочке нравятся наши, вместе проведенные вечера. Однако к сказкам она была равнодушна. Однажды протянула руку к одному журналу, стала листать его, а через несколько минут углубилась в чтение.
Пора было укладывать Тоню спать, но детские ручонки крепко прижимали к себе журнал, а глаза так просительно глядели на меня, что я уступила.
Девочка усердно шептала, очевидно стараясь запомнить какие-то строчки. Я заглянула через плечо. Тоня читала «Пулковский меридиан» Веры Инбер.
С журналом она больше не расставалась. Через месяц она выучила первую главу, а потом и всю поэму. Упорное заучивание тренировало память. Она стала писать и решать самостоятельно. Но в играх детей по-прежнему не участвовала.
К этому времени в детском доме сложилась художественная самодеятельность, и я предложила Тоне:
– А что, если ты выступишь с чтением стихов Веры Инбер?
Лицо девочки побледнело. Она хотела что-то сказать, но повернулась и выбежала из комнаты. Я уже начала было раскаиваться в своем предложении, как вдруг она встречает меня в коридоре и говорит:
– Инна Юрьевна, если поедете выступать к раненым, возьмите меня с собой.
Сказала это твердо, как будто приняла очень важное решение. А вечером, оставшись со мной наедине, договорила:
– Инна Юрьевна, Вера Инбер написала стихи про меня... и про Ленинград, про голод, про хлеб и про маму...
В том, что «Пулковский меридиан» для девочки не просто стихи, я убедилась через несколько дней, когда Тоня появилась на импровизированной сцене во дворе госпиталя. В черном платье, сшитом мной из старой юбки, с белым кружевным воротничком, она вся светилась одухотворенностью. Казалось, Тоня ничего не видит и что она там, в Ленинграде, где рвутся бомбы и снаряды, где в могилах лежат ее родные, где люди, пошатывясь от голода, делают фронту оружие и не сдаются. Она читала уже двадцать минут, полчаса, не видя отчаянных знаков нашего конферансье. Читала, не видя, как по лицам раненых солдат скатываются слезы...
Со сцены солдаты унесли Тоню на руках.
Волнение прервало голос Инны Юрьевны, и она замолчала.
– А что же потом? – спросила я.
– Встреча с ранеными окончательно вылечила девочку. Тоня хорошо окончила школу, поступила в театральное училище. Сейчас она актриса.
Инна Юрьевна бережно взяла фотографию в руки.
– Тоня стала смеяться, – сказала она. – Но давнее, пережитое, осталось вечной грустинкой в ее глазах...»
